Сценарии будущего России: взгляд оптимиста и реалиста
Путин установил в России диктатуру, но страна не обречена быть зловещей империалистической державой. Демократические перемены в России возможны, и свободный мир должен их поддержать, пишет Владимир Милов.
Данный материал был опубликован в рамках проекта «Экспертная сеть Россия». Там же вы найдете английскую версию!
Загрузка PDF-версии (на английском) двух сценарии тут!
Аннотация
Нынешняя диктатура в России и ее агрессивная имперская политика не отражают волю российского народа, а являются результатом захвата власти кликой во главе с Владимиром Путиным. Последние несколько лет показали, что российское общество действительно хочет демократии и нормальных отношений с Западом.
Правящий режим не изменится, пока Путин у власти. Но если он однажды уйдет, демократические перемены гораздо более вероятны, чем радикализация. Ведь издержки современной империалистической политики огромны, а любая форма либерализации приносит значительные выгоды. Поэтому оппортунистическим элитам, которые сейчас поддерживают Путина, будет разумно занять более примирительную позицию.
Прогнозы о том, что Россия распадется, как в свое время распался Советский Союз, не имеют оснований. В национальных территориях далеко нет такого местного самосознания, как в советских республиках в 1991 году. Кроме того, им будет крайно сложно выжить вне Российской Федерации. Сепаратистские устремления мало поддерживаются населением, но призывы к большему самоопределению могут помочь превратить демократическую Россию в настоящую федерацию.
Да, России еще далеко до идеальной демократии, но основные предпосылки есть — стремление к демократии и отказ от самодержавия. Западные демократии должны учиться на своих ошибках и поддерживать грядущие демократические изменения в России, а не пренебрегать ими.
Обсуждать сценарии будущего России после окончания войны – непростое дело. Традиционно в российских политических дебатах доминирует разговор о текущей ситуации: обсуждается беззаконный и беспощадный репрессивный режим, не связанный никакими моральными ограничениями и располагающий все еще значительными ресурсами, с одной стороны, и пассивное население, по-видимому растерявшее все навыки хоть сколько-то независимого политического поведения, с другой.
Стоит, однако, вспомнить о нескольких обстоятельствах. За последние полвека российская политическая система несколько раз перевернулась с ног на голову, сколько бы ни повторяла партия «неизменного статуса-кво» привычные мантры: «брежневский социализм – это навсегда», а затем и «демократия – это навсегда». Сегодня то же самое говорят о режиме Путина, хотя он с большим трудом держится на плаву. Ресурсы уже недостаточны и продолжают истощаться, монополистическая дирижистская экономика не работает, Китай стратегически не заинтересован инвестировать в глобальный подъем новой России. Население измотано десятилетием падающего уровня жизни – россияне сейчас в среднем на 15% беднее, чем были до аннексии Крыма в 2014 году, и мы отчетливо видим непрерывное снижение популярности Путина начиная с 2008 года. Корректировать этот спад ему удается только с помощью экстремальных мер, таких как аннексия Крыма (которая ненадолго подняла его рейтинг) и полномасштабное вторжение в Украину в 2022 году. Существующая система явно не способна предложить россиянам какой-то приемлемый выход, не говоря уже о вдохновляющей картине будущего.
Все это означает, что перемены неизбежны. Попробуем внимательно рассмотреть возможные сценарии.
Статус-кво с Путиным или другой фигурой у руля
Прежде всего, совершенно очевидно, что политических изменений в России не будет, пока Путин удерживает контроль. За двадцать с лишним лет у власти Путин уничтожил элиту в классическом политическом смысле – те, кого называют «элитой» сейчас, являются в большинстве своем абсолютно зависимыми людьми без собственной политической базы, которым страх преследований со стороны Путина не позволяет действовать самостоятельно. Он разрушил и организованную оппозицию, деполитизировал большую часть населения и запугал его репрессиями. Путин надеется сохранять контроль до бесконечности и выстроил сложную систему для защиты от любого потенциального заговора и переворота (эта тема заслуживает отдельного рассмотрения).
Что бы ни думал сам Путин о своей миссии, целях и роли в истории, его действия воспроизводят одну и ту же схему: он считает, что лучше других понимает ситуацию,что он – уникальный вождь глобального масштаба, что он много лет преодолевал все трудности, не подчиняясь перманентным ротациям, которых не могут избежать лидеры других стран и даже политические тяжеловесы внутри России (его вера в собственную уникальность – важный фактор, в значительной степени определяющий его мышление), и мы можем быть уверены, что здесь ничего не изменится, пока он у власти.
Так или иначе в какой-то момент Путин уйдет. После того как это произойдет, есть серьезные основания предполагать, что его последователи, стараясь на первых порах сохранить фасад консолидированного империалистического режима, затем попытаются совершить серьезный поворот во внутренней и внешней политике. Следующие аргументы подкрепляют это предположение:
- Огромное большинство путинской элиты – чистые оппортунисты, не связанные никакой идеологией. Есть важные исключения из этого правила, например, секретарь совета национальной безопасности Николай Патрушев и, возможно, еще несколько верховных «аятолл», но они в меньшинстве и у них нет средств консолидации власти. Патрушеву 71 год, у него нет ни харизмы, ни массовой поддержки (в отличие от Путина образца 1999–2000 годов), и ему лично будет очень трудно консолидировать власть в путинском стиле (кроме всего прочего, консолидация власти Путина во многом строилась на его поддержке обществом в качестве молодого и энергичного лидера). Остальные российские «элиты» не придерживаются никакой выраженной идеологии или ценностей и были замечены в большом количестве идеологических сальто на протяжении своей жизни в политике (это легко проследить). У них не будет никаких глубоко укоренившихся мотивов следовать путинской идеологии.
- Продолжение текущего курса достанется элитам огромной ценой, зато выгоды от смены политического курса очевидны.
- Путинские элиты прекрасно отдают себе отчет в том, что публика устойчиво недовольна большинством политических решений в социальной и экономической сферах. Пассивность населения покоится исключительно на личном авторитете Владимира Путина, который выстраивался более 20 лет. Ни у кого из новых правителей не будет такой же легитимности и общественного авторитета для проведения непопулярного курса и непопулярных решений.
- В российском обществе нет низового широкого запроса на агрессивный империалистический курс. И агрессия против Украины 2014 года, и полномасштабная война против Украины 2022 года застигли российскую публику врасплох и стали полным шоком; опросы, проводившиеся до начала агрессии, не показывали никакого спроса на нее. Даже на фоне значительной общественной поддержки путинской войны (здесь тоже есть множество нюансов, которые мы здесь опустим) большинство россиян считают мирные переговоры лучшим выходом из создавшейся ситуации. Большинство опросов общественного мнения показывают, что при всем скептическом отношении россиян к Западу, они все еще в огромном большинстве предпочитают нормализацию отношений с Западом продолжающейся конфронтации.
- Массовые политические репрессии для подавления недовольства оказались дорогостоящей опцией. Не исключено, что следующий после Путина правитель выберет тот же путь, но в отсутствие сильной идеологической мотивации, такой как у лидеров Ирана или Северной Кореи (см. ниже), любой анализ эффективности затрат подталкивает к тому, чтобы как минимум задуматься о смягчении курса.
Все эти факторы показывают, что авторитарным пост-путинским лидерам будет крайне нелегко поддерживать нынешний имперский изоляционистский курс – издержки его продолжения крайне высоки, а выгоды от смены курса огромны. Продолжать агрессивную политику Путина – для этого понадобятся непоколебимые блюстители идеологии, такие как иранские аятоллы. Но, как уже сказано выше, в российских правящих элитах очень немного таких деятелей, в них преобладают чистейшие оппортунисты, которые, видимо, хотели бы изменить политический курс, но слишком велик страх навлечь на себя гнев Путина. Там нет «аятолл» или исламских теологов, они не прошли школу жрецов северокорейского марксизма. А значит, наименее вероятным сценарием будет сохранение статус-кво.
В то же время, разумно предположить, что правящая элита постарается сохранить контроль над обществом и поддержать видимость сохранения режима, устранив лишь наиболее агрессивные политические инструменты. Сходное развитие происходило в диктатурах Центральной Азии, таких как Узбекистан и Казахстан, где новые лидеры, сменившие диктаторов Ислама Каримова и Нурсултана Назарбаева, сохранили консолидированное старое авторитарное правление, ограничившись лозунгами о политических и экономических переменах, и сейчас убеждают Запад и собственное население, что «произошедших перемен вполне достаточно», а значит, с учетом косметических улучшений, авторитарное правление должно оставаться в силе.
Главный вопрос заключается в том, в состоянии ли будет постпутинское авторитарное правительство сохранить, слегка переформатировав, путинскую систему. Два важных фактора работают против такого хода дел:
- С одной стороны, общественное недовольство системой огромно. Это видно по многим опросам и об этом говорило поведение избирателей в прошлых выборных кампаниях; в целом все последние 15 лет общественная поддержка Путина лично и его системы постоянно снижалась, стремясь к рекордно низким показателям. Только такие экстремальные авантюры, как аннексия Крыма в 2014 и полномасштабная война против Украины в 2022, поднимали рейтинг. Российский народ глубоко отрицательно относится к к существующей системе и хочет изменений. Постпутинской номенклатуре будет очень трудно поддерживать порядок без крупных репрессий; и наоборот, правители, которые инициируют перемены, получат значительный подъем популярности – именно так это было в Хабаровске при губернаторе Сергее Фургале, когда свертывание политической монополии партии «Единая Россия» было встречено массовым одобрением и поддержкой во всем Дальневосточном регионе.
- В то же время, без тоталитарных репрессий будет очень трудно сдержать те силы, которые требуют радикальных изменений системы, а не только косметических улучшений. Силы оппозиции пользуются большой популярностью, по любым разумным стандартам они не выглядят «маргиналами». Если бы протесты все еще были возможны, то уличные выступления за Алексея Навального и других были бы гораздо более многочисленными, чем любые выступления системных политических сил. Если бы присутствие в избирательном бюллетене все еще было возможно для сторонников Навального и других реальных оппозиционных кандидатов, они с легкостью оказались бы способны получить поддержку не менее чем 20–30% избирателей, и далеко не только в Москве. Ключевым примером здесь может служить участие Сергея Бойко, ближайшего сподвижника Навального, на выборах мэра Новосибирска, крупнейшего российского города к востоку от Москвы: в 2019 году Бойко пришел вторым, получив почти 20% голосов и лишь немного недобрав до победы, обойдя почти всех кандидатов «системных» парламентских партий. Силы, требующие радикальных демократических перемен в российской политике, активны даже сейчас. Например, каналы Алексея Навального на YouTube в 2022 году получили аудиторию до 30 миллионов уникальных просмотров из России. Эти силы не дадут политической либерализации ограничиться косметическими улучшениями.
В связи с этим постпутинское правительство, скорее всего, столкнется с сильнейшим давлением требований реальных политических перемен и встанет перед выбором: либо бросить на подавление этого запроса огромные силы репрессивного аппарата – либо подчиниться, хотя бы и против собственной воли («сценарий Горбачева»). Открытым остается вопрос, будет ли готово новое правительство начать свое правление с неограниченного использования силы против общества, еще не имея путинской легитимности, но ясно одно: и в плане ресурсов, и в плане легитимности сдержать идущий снизу запрос на либерализацию, не прибегая к экстремальному насилию, не получится. Не будем забывать, что путинская авторитарная консолидация происходила на фоне беспрецедентного экономического роста и аккумуляции огромных доходов и накопления финансовых резервов – иными словами, пряника здесь было куда больше, чем кнута – а именно этого новое правительство будет полностью лишено.
Два наиболее реалистичных сценария таковы:
- «Косметическая» либерализация выходит из под контроля против воли инициаторов (сценарий Горбачева);
- Договоренность с более радикальными оппозиционными силами по мирному транзиту к демократии.
Иными словами, немедленный транзит к демократии после ухода Путина представляется маловероятным из-за инерции системы. Более реалистичным сценарием может быть развитие по образцу Румынии после смерти Николая Чаушеску в 1989 году, когда старая элита практически сохраняла контроль до 1996 года, до румынских всеобщих выборов, или Южная Корея после ухода Чон Ду Хвана в 1988 году, когда ведущая правящая группа вначале сохраняла власть, но в конечном счете пришла к полному демократическому транзиту в начале 1990‑х годов.
Сценарий I: радикализация режима
Многим нравится щекотать нервы размышлениями о том, что любой преемник Путина окажется более радикальным, более агрессивным и еще большим националистом. В какой-то мере эти предположения служили базой политического влияния Путина: многие оставались лояльными к нему, боясь тех, кто придет ему на смену. Вот несколько соображений о том, почему радикализация режима после Путина маловероятна.
Во-первых, история. После Второй мировой войны российская политика в целом сдвигалась к большей умеренности – Путин пока единственное исключение. За смертью Сталина последовала хрущевская оттепель. Даже реставрация, казалось бы, более консервативного правления при Леониде Брежневе сопровождалась подписанием таких эпохальных документов, как договор о контроле над вооружениями с США и хельсинкских соглашений 1975 года, а также характеризовалась общей стагнацией, благодаря чему эта эпоха была отмечена гораздо меньшим уровнем репрессий, чем 1950е-60е годы. Две попытки реставрации жесткого курса времен Андропова и Черненко в 1983–84 годах и август 1991, попытка хардлайнеров коммунистической партии осуществить государственный переворот (оба эпизода напоминают путинскую консервативную реставрацию) провалились за явным недостатком сил для поддержания необходимого уровня репрессий.
Августовский путч 1991 года примечателен в этом отношении. Это была очевидная попытка разделаться с перестроечной политикой либерализации и резко радикализировать режим – точно так же, как многие эксперты представляют себе возможный постпутинский сценарий. Путч провалился, во многом потому, что большинство действующих лиц – включая большую часть элиты – просто не верили в то, что самопровозглашенный государственный комитет чрезвычайного положения сумел бы справиться со сложнейшей социально-экономической обстановкой на фоне международной изоляции, и поэтому они решили его не поддерживать (бездействие часто оказывается весьма эффективным способом помочь краху режима).
По сути, период относительного ужесточения 1983–1984 годов сменился либерализацией и перестройкой по похожим причинам: коммунистическая партия и ее вожди понимали, что у них просто не хватит ресурсов поддерживать жесткий политический курс, а изменение курса несло существенные выгоды. Бремя продолжительной войны в Афганистане тоже сыграло свою роль: она принудила даже таких ястребов, как Андропов, уже в 1982 году искать выхода, когда он, только что избранный на пост генерального секретаря Коммунистической партии, искал возможности переговоров с лидером Пакистана Зия-уль-Хаком прямо на похоронах Брежнева. Горбачевская политика либерализации, начавшаяся в 1985 году, не была внезапным решением, а зрела внутри правящих кругов уже долгое время.
Какими бы империалистами ни казались российские политические лидеры на сегодняшний момент, они вполне способны оценить баланс затрат и выгод, сравнивая жесткий курс и либерализацию. Рациональный выбор ясен. Единственное, что удерживает их от смягчения политической линии – это картина мира лично Путина и его предрассудки, сложившиеся за почти четверть века во власти. Устранение этого сдерживающего фактора простимулирует либерализацию, а не продолжение радикализации.
Во-вторых, в российском обществе практически нет широкого запроса на радикализацию. Партии с радикальными программами не имели успеха в российской политике ни разу за прошедшие три десятилетия. Даже правящая «Единая Россия», доминирующая в политической жизни, позиционирует себя в качестве умеренной альтернативы всем остальным партиям. Общественная поддержка Владимира Путина всегда основывалась на том, чтобы не подпускать к рычагам власти более радикальные силы. Даже сейчас, на фоне публичной демонстрации антизападных настроений, большинство россиян сказали бы, что предпочтут нормализацию отношений с Западом продолжительной конфронтации с ним – и это большинство сохраняется на протяжении многих лет. Хотя большинство россиян в опросах поддерживают Путина и его войну против Украины («специальную операцию» на официальном языке), около 80% этих поддерживающих используют защитный, а не агрессивный нарратив, чтобы оправдать свою позицию. Они либо заявляют, что Украина проводила геноцид русскоговорящего населения в Донбассе, либо что «потенциальное вступление Украины в НАТО» представляло собой военную угрозу России. Оба нарратива не соответствуют действительности, но государственная пропаганда с большим успехом их внедрилa.
Даже на пике империалистической лихорадки, охватившей общество, открыто империалистические партии, такие как «Отечество» Николая Старикова или «Национально-освободительное движение» Евгения Федорова, известное в России как НОД – не присутствуют в опросах, не находят существенной поддержки базового избирателя, их митинги исчисляются максимум сотнями, это несопоставимо с шестизначными цифрами участников на митингах оппозиции прошлых лет. Хорошо известный империалистический автор Александр Дугин более 30 лет пытался создать политическую партию или движение, но не имел никакого успеха, его митинги никогда не собирали больше одной-двух тысяч участников, что легко увидеть на роликах в российском ютубе.
В‑третьих, как уже сказано выше, путинские элиты в преобладающем большинстве – оппортунисты, и представители жесткого курса, «аятоллы» по образцу секретаря совета безопасности Патрушева, явно в меньшинстве.
Таким образом, ни история, ни общество, ни элиты не показывают никаких серьезных признаков того, что Россию ждет радикализация в будущем.
Российский постимперский синдром раздут и переоценен экспертами. Конечно, в какой-то мере он существует, но в начале двухтысячных россияне были явно довольны своим положением в мире, Запад воспринимался в основном положительно, люди были заняты тем, что пользовались плодами беспрецедентного экономического роста и интеграции с внешним миром. Определенный постимперский ресентимент имел место, но, вполне возможно, даже в меньшей степени, чем, скажем, в постимперских Британии или Франции. Поскольку до 2014 года и аннексии Крыма восстановление империи никогда не было фактором публичной политики – даже относительный успех националистической партии «Родина», когда в 2003 году на выборах в Думу она получила 9% голосов, в основном объяснялся социальной программой, направленной против олигархов, а вовсе не националистическими лозунгами. Крайне правые «Русские марши», обычно проходившие 4 ноября, привлекали значительно меньше сторонников, чем митинги демократов, не говоря уже о том, что, возможно, половина всех российских националистов заняла в итоге антиимпериалистическую позицию, и многие сражались в Украине против России начиная с 2014 года.
Сегодняшние постимперские настроения или ресентимент главным образом являются продуктом двадцати лет массированной пропаганды, и, хотя в результате россияне готовы повторять нарративы, транслирующиеся по телевидению, они едва ли готовы что-то активно делать для восстановления империи. Усилия по мобилизации значительного числа добровольцев для войны против Украины начиная с 2014 года провалились; «частичная мобилизация», объявленная Путиным в сентябре 2022, де-факто была признанием поражения всех попыток завербовать добровольцев на войну – попыток, не давших существенных результатов.
Говоря о потенциальной будущей радикализации России, комментаторы часто упоминают военизированные формирования под командованием бандитов, таких как Евгений Пригожин, основатель группы наемников «Вагнер», или чеченский лидер Рамзан Кадыров. Но эти люди не имеют реального веса в российской системе принятия решений. Численность их вооруженного персонала в общей сложности едва превышает 20 тысяч, а этого даже близко не достаточно для захвата власти, эти цифры ни в какое сравнение не идут с государственным аппаратом безопасности.
В сущности, возникновение такого рода негосударственных ультра-консервативных военизированных групп, так называемой «Черной сотни», – это обычно признак империи на грани краха, когда центральное правительство чувствует себя больше не в силах удерживать контроль без помощи негосударственных военизированных образований, терроризирующих население внутри страны и за ее пределами. И в России начала ХХ века, и в поздние 1980е годы такие военизированные группы оказались неспособными защитить разваливающуюяся империю. Ультранационалистическое движение «Русское национальное единство», известное как РНЕ, и его предшественник, общество «Память», не смогли утвердиться в качестве популярной политической силы. Консервативная реставрация в России при Путине происходила сверху вниз при большом давлении правящих кругов, а не как массовое движение снизу вверх.
Суммируя, скажем, что, в то время как радикальные силы в современной России присутствуют в политическом спектре, им будет чрезвычайно трудно (1) получить доступ к власти, учитывая ограниченное количество вооруженного персонала и недостаточную готовность общества поддерживать радикалов; и (2) повести Россию в сторону любого рода политического социального и экономического успеха – сопротивление, с которым они столкнутся, будет огромным, а их ресурсы для поддержания радикального режима очень ограничены. Даже если они каким-то образом сумеют провозгласить себя правителями России, их ждет провал, как организаторов августовского путча 1991 года. Они попадутся в ту же ловушку: общество не поверит в их успех и не окажет им активной поддержки.
Сценарий II – демократические перемены
Большинство аналитиков, говорящих о том, что в России невозможны устойчивые демократические изменения, строят свой анализ на ложных предпосылках и игнорируют основные факты.
Во-первых, делаются отсылки к неудачному демократическому эксперименту 1990х. Странно полагать, что, если нация была не способна выстроить функционирующую демократию с первой попытки, то она больше никогда не сможет это сделать. Единственная попытка, естественно, недостаточна для таких фаталистических выводов. Более того, при ближайшем рассмотрении российский демократический эксперимент девяностых не был таким уж безуспешным, каким его видят критики. По всем историческим стандартам это был довольно успешный проект, поскольку Россия осталась по крайней мере частично свободной страной на протяжении примерно 15 лет. Например, в рейтинге Freedom House она до 2005 года обозначалась как «частично свободная». Такой длительный период демократии был первым в современной Российской истории. Российская демократия была построена в чрезвычайно сложных условиях – коллапс советской экономики был, вполне вероятно, одним из тяжелейших или даже тяжелейшим экономическим крахом с начала эпохи индустриализации. Цены на нефть, главное российское экспортное сырье, составляли в среднем 16,70 долларов за баррель в продолжение всех лет президентства Бориса Ельцина.
Сегодняшняя диктатура в России стала результатом быстрого и слаженного захвата власти на фоне сильного экономического роста в начале двухтысячных, а не как результат осознанного недемократического выбора российского народа. Россияне всегда противостояли реставрации автократии, и продемократическое движение последних лет было заметно сильнее с точки зрения активных уличных протестов и их потенциала, чем все остальные политические силы страны. 1990е годы создали пространство свободы, которое Путину не удалось полностью ликвидировать даже на протяжении 20 лет репрессий. Продемократические политики, интеллектуалы и обычные граждане в значительных количествах остаются в стране, и их час придет. Без девяностых создание значительного продемократического движения в путинской России было бы невозможным.
Фундаментальная ошибка – делать детерминистские выводы о российском обществе, основываясь на сложностях девяностых годов и последовавшей за ними узурпации власти авторитарными силами.
Во-вторых, с исторической точки зрения российское общество всегда стремилось к демократии, но сталкивалось с жестокой диктатурой. Последние десятилетия царской России ознаменовались требованиями политической либерализации, конституции, которая ограничивала бы монархическую власть, и перехода к парламентской республике (блестящее обобщение этой эпохи дает Орландо Файджес в своей книге A People’s Tragedy: The Russian Revolution: 1891–1924).
Когда монархия пала, россияне с энтузиазмом выбрали Учредительное собрание, в котором большевики не были большинством, только для того чтобы увидеть, как проигравшие большевики силой свергли его и провозгласили Советский Союз на территориях, захваченных Красной Армией вооруженным насилием, а не по свободной воле народа. Когда советская система постепенно пришла к некоторой умеренности после смерти Сталина, признаки востребованности демократических перемен были очевидными, от хрущевской оттепели до горбачевской перестройки, и в конечном счете увенчались тем, что большинство российских избирателей проголосовали за продемократические силы в 1990–90 годах и приняли мирный роспуск Советского Союза в 1991 году без каких-либо значимых протестов.
В‑третьих, если смотреть из более современной перспективы, подлинный низовой запрос на демократию из российского общества никогда не исчезал. Хотя большинство россиян говорят сейчас, что они не одобряют демократию западного типа и не считают ее образцом для своей страны (дисклеймер: 20 лет пропаганды не прошли даром), есть ощутимые признаки того, что россияне в целом предпочитают гораздо более демократическую систему управления, чем система Путина. За 18 лет, прошедшие с тех пор, как Путин отменил прямые выборы губернаторов, две трети россиян постоянно поддерживают восстановление прямых выборов региональных губернаторов, мэров городов, глав местных администраций без административных «фильтров». Это означает, что общество решительно отвергает самые основы системы управления, которую выстроил Путин.
В тех (редких) случаях, когда в региональной или местной политической жизни дело доходило до реальных конкурентных выборов с непредсказуемым исходом, явка на выборах в этих регионах резко повышалась – значит, есть сильный неудовлетворенный спрос на политическую конкуренцию. В остальных случаях, когда выборной соревновательности было мало или не было совсем, явка избирателей во всех циклах выборов падала до исторических минимумов, показывая, что россияне не одобряют полностью административно управляемую политическую систему, созданную Путиным.
В 2020 году во всем дальневосточном Хабаровском регионе люди участвовали в многочисленных протестах против отставки и ареста недавно выбранного оппозиционного губернатора Сергея Фургала. Хотя Фургал принимал участие во многих выборах до этого и ни разу не стал особенно заметным местным героем, люди в Хабаровске проголосовали за него, чтобы нарушить доминирование путинской «Единой России» в регионе. Интересно, что массовые протесты в Хабаровске не демонстрировали никаких империалистических и антизападных лозунгов, но там было заметно присутствие про-белорусских лозунгов – в Белоруссии как раз начались массовые протесты – и даже проукраинские лозунги. Вот и все, что нужно знать о так называемом российском «неизлечимом повальном империализме».
Многочисленные опросы, когда россиян спрашивают, удовлетворены ли они текущим политическим порядком, показывают, что большинство глубоко неудовлетворены отсутствием возможности оказать влияние на принятие политических решений, и что им очень не хватает правового государства, полностью разрушенного Путиным. Иными словами, они хотят демократии.
Широкие региональные протесты прошлых лет по разным темам – часто они концентрировались на темах защиты окружающей среды – показали, что у россиян есть большие способности к самоорганизации, и они могут защищать свои права вопреки жесткому давлению властей. Несмотря на промывание мозгов и репрессии, россияне сохранили свои основные демократические инстинкты.
В России нет сколько нибудь заметных политических сил, выступающих за устранение демократии. Те из них, которые все-таки это делают, такие как «Отечество» Старикова или федоровский НОД, не присутствуют в опросах, и их сборища привлекают в лучшем случае несколько сотен человек, как уже сказано выше. Кремль очень старается поддерживать фасад инклюзивной демократии на всех уровнях. Правящая партия «Единая Россия» проводит абсолютно ненужные праймериз, только для того, чтобы не давать избирателю почувствовать, что выбор уже сделан за него. Коммунисты, которые открыто симпатизируют тоталитарной советской системе и очень часто маршируют с портретами Сталина – одни из самых активных участников кампаний и митингов за честные свободные выборы и против фальсификаций. Прямые региональные выборы губернаторов, восстановленные в 2012 году в результате протестов 2011-12 годов, так и не были формально отменены, несмотря на постоянно курсирующие слухи об этом. Путинская система не выглядит способной к тотальному демонтажу остатков демократических институтов. Путин знает, что население не будет этого приветствовать. Люди хотят иметь право голоса, они не «рабы» и не «крепостные», какими их хотели бы представить западные ястребы.
Конечно же, от базовых демократических инстинктов до построения функционирующей демократии – долгий путь. Особенно учитывая очень ограниченный опыт России в демократическом правлении, ее хищнические элиты и тяжелое наследие целого ряда репрессивных режимов. Но материал, на котором можно строить, а именно базовый запрос на демократию и выраженное отторжение узурпации власти – здесь есть. И стоит сказать, что в целом большинство ориентированных на будущее россиян, то есть те из них, кто надеется открыть бизнес, сделать карьеру, получить лучшее образование, повысить уровень жизни своей семьи и детей – они в подавляющем большинстве поддерживают демократические формы правления (более подробные цифры могут быть предоставлены отдельно). Те, кто индифферентны или довольны централизованным управлением, как правило, политически очень пассивны и склонны соглашаться с мнением правящих властей, не проявляют независимого поведения. В этом отношении позиция активного меньшинства может быть критической для успеха – как это уже много раз бывало в других странах.
Как показало недавнее прошлое, дисфункциональное государство и экономические сложности в тенденции создают возможность серьезных политических изменений. Так произошло с Россией в конце 1980‑х. 1990‑е были другим примером, когда слабое государство породило новый запрос к серьезному перераспределению сил и перестройке политической системы – хотя Путин использовал разочарование общества в девяностых годах для укрепления авторитарного правления, которого российское общество никогда не не хотело, что было явным превышением полномочий. Но два раза за последние 40 лет внутренний кризис привел к крупным изменениям в российской политической системе.
Сколь маловероятным это ни казалось бы из сегодняшних обстоятельств, любой сдвиг в верховных правящих кругах немедленно создаст брешь и откроет пространство для нового демократического эксперимента в обществе. Гарантии успеха нет. Более того, как уже сказано, правящая элита будет оттягивать наступление демократических перемен как только сможет. И тем не менее ряд факторов могут послужить успеху следующего демократического эксперимента:
- Есть существенный запрос снизу на демократию и примирение с Западом, особенно от активной, ориентированной на будущее части общества.
- Сдерживание продемократических устремлений в обществе, изоляция и репрессии требуют огромных ресурсов.
- Имеется существенный опыт демократического эксперимента девяностых, который поможет избежать новых фатальных ошибок и исправить имеющиеся ошибки.
Скажем еще раз, гарантии успеха не существует, но почва для новой попытки построить функционирующую демократию в России с очевидностью присутствует. Более того, если Россия останется изолированной и лишенной шансов к реинтеграции с демократическим миром, она наверняка попытается перегруппироваться и снова напасть на свободный мир.
Наиболее вероятно, как уже сказано, демократические перемены в России пройдут две фазы, как в Румынии после Чаушеску или в Южной Корее после Чон Ду Хвана – сначала постпутинские элиты попробуют сохранить контроль, но затем появится сильное продемократическое движение, и с ним новое правительство не сможет справиться.
Может ли Россия развалиться, подобно Советскому Союзу?
Есть множество спекуляций о том, что в будущем возможен распад России на несколько независимых государств, подобно тому, что произошло с Советским Союзом. Однако такие предположения в основном беспочвенны, по ряду причин.
Во-первых, по сравнению с коллапсом СССР, современная Россия находится в фундаментально иной ситуации. В национальных республиках, чьи требования независимости послужили главной движущей силой распада Советского Союза, доминировали уникальные этносы, и большинство из них имели опыт собственной независимой государственности, которую они хотели восстановить (Балтийские страны, Молдова, Грузия). В России сейчас совершенно другая ситуация, здесь нет ни одного региона с собственной государственностью в прошлом, и это будет очевидно непростой задачей – создать такую государственность.
В большинстве этнических республик в составе России титульная нация доминирует только по названию. Например, в Бурятии меньше 30% населения являются этническими бурятами, а самая большая группа населения – это русские. В Якутии меньше 50% населения якуты, а русские составляют 40%. В Башкортостане этнические башкиры только совсем недавно слегка обогнали татар и перешли с третьего места на второе по величине этнической группы. Их процент в общем населении составляет чуть меньше 30%, русские с 36% остаются крупнейшей этнической группой. В столице Башкортостана Уфе примерно половина населения являются этническими русскими, а башкиры составляют только 17%.
Эта ситуация очень сильно отличается от устремлений советских республик конца восьмидесятых к независимости.
Когда обсуждают возникновение независимых государств из российских регионов, очень часто отмечают регион, который может отколоться с наибольшей вероятностью, а именно Татарстан. Действительно, в начале девяностых Татарстан заигрывал с идеей собственного государства. Однако если приехать в сегодняшний Татарстан, легко увидеть, что республика сумела создать значительный уровень автономии и самоуправления, будучи частью России. Это относится к экономической политике и даже весьма самостоятельным международным связям. Уровень жизни в Татарстане значительно выше, чем в соседних регионах, где преобладают этнические русские. У Татарстана недостаточно мотивации во что бы то ни стало стремиться к независимости. Республика сумела построить с Россией такие отношения, которые позволяют ей пользоваться значительной степенью автономии. Но если республика попробует отколоться, то сразу столкнется с огромными трудностями в поддержании собственной независимости, ведь ее территории со всех сторон окружена территорией России, и весь ее транспорт и логистика полностью зависят от страны, во много раз превышающей ее размером.
Это – ключевой аргумент, которого часто не замечают, говоря о потенциальном отколе регионов от России. Большинство регионов страны не имеют внешних границ и выхода к морю (по крайней мере, к надежным международным морским путям – Северный ледовитый океан, конечно же, является морем, но навигация по нему представляет собой огромные сложности, там почти нет крупных портов и транспортных путей). Это станет огромным препятствием для поддержания независимой экономики. Если Россия сохранит свою территорию, то у новых независимых экономик возникнут огромные логистические транзитные препятствия.
Если же Россия развалится на части, то без договоров о свободной торговле и транзите ситуация может уйти в пике полнейшего протекционистского хаоса. И это мы еще не вспомнили о региональных границах внутри России, которые проводились произвольно и не имеют международного признания, в отличие от границ бывших советских республик, что может усилить политический хаос и конфликтный потенциал со спорами о том, какая деревня кому принадлежит. Не счесть локаций, где важные транспортные инфраструктурные коридоры между городами и деревнями одного региона идут через другой регион, не говоря уже об энергетической инфраструктуре, когда электростанция дает энергию целому ряду регионов, не имеющих собственного производства энергии, и так далее.
На самом деле, и на Западе и в России не так много детального анализа возможного распада России на независимые государства, помимо умозрительных рассуждений и легковесных сравнений с развалом СССР. Эти самые легковесные рассуждения о том, как «спасти Россию от коллапса и развала поздних девяностых», стали краеугольным камнем кремлевской мифологии по поводу путинской «уникальной роли в Российской истории».
Одна из немногих трезвых оценок ситуации предложена в статье эксперта из США Томаса Грэма, опубликованной в 1999 году в журнале European Security под названием The prospect of Russian disintegration is low («Вероятность дезинтеграции России не слишком высока»). Название высказывает главную мысль: Грэм совершенно справедливо аргументирует, что географическая изолированность большинства российских регионов – и отсутствие выхода к внешним границам и морям – это важнейшее препятствие для их независимости. Он приходит к такому выводу: риск сепарации большинства регионов от России в будущем крайне низок, за исключением, может быть, Северного Кавказа и Калининградской области.
Станет ли этой реальностью или нет, но Северный Кавказ и Калининград составляют примерно один процент российской территории, что означает, что даже их отделение едва ли можно квалифицировать как «развал и дезинтеграцию страны».
Что касается Северного Кавказа, стоит отметить, что перенос опыта Чечни девяностых годов на перспективы отделения других кавказских республик – это слишком широкое обобщение. Северокавказские республики всегда демонстрировали разные подходы к отношениям с Россией. Это долгая тема, но в целом население этих республик не верит в возможность своей независимости без экономической помощи Москвы, и именно поэтому они всегда активно поддерживали централизованную власть. И в референдуме, проводившемся в Советском Союзе в марте 1991, и в различных выборных кампаниях, которые с тех пор проходили, северокавказские республики всегда демонстрировали преобладающую солидарность с центральным правительством в Москве. Чечня была единственной северокавказской республикой, которая не участвовала в референдуме 1991 года.
Для разных северокавказских республик есть разные причины предпочитать оставаться в составе России: Ингушетия боится поглощения Чечней; Северная Осетия имеет преимущественно христианское население; Дагестан, Карачаево-Черкесия и Кабардино-Балкария имеют настолько сложный этнический состав и внутренние трения, что они рискуют получить крупные конфликты и войны, если Россия перестанет быть соединительной тканью, обеспечивающей полиэтнический баланс в этих республиках.
Попытки экстраполировать опыт отделения Чечни в девяностых и перенести это на весь российский Северный Кавказ кажутся натяжкой, они игнорируют реальный контекст. При всех культурных различиях с остальной частью России, в этих республиках нет настоящих жизнеспособных сепаратистских движений. Чечня тоже представляет собой очень сложный случай: там была существенная оппозиция идее независимости до июня 1993 года, когда Джохар Дудаев решил применить силу к этим группам. Многие в Чечне не приветствовали бы новую попытку превратить республику в шариатскую диктатуру (но это тема для отдельного рассмотрения).
Еще один важный фактор – это то, что по личному опыту автора из путешествий по российским регионам и интервью с их жителями, регионы к востоку от Урала очень обеспокоены перспективой стать независимыми государствами, потому что они не видят у себя достаточной политической и экономической силы, чтобы противостоять китайскому доминантному влиянию. Они опасаются, что неизбежно станут вассалами Пекина. Эта перспектива является устрашающей для жителей этих регионов, и они считают единственным возможным для себя путем – оставаться частью России. Если это учитывать, то спекуляции по поводу откола от России восточных регионов кажутся абсолютно безосновательными.
Есть несколько трендов среди нерусских этнических групп, которые публично высказываются против войны в Украине и склоняются к большему самоопределению, автономии – и это хорошие тенденции, учитывая будущую цель реальной федерализации. Ни одна из этих влиятельных этнических групп и НГО, однако же, не говорит серьезно ни о чем, выходящем за рамки федерализации, большей автономии и большей свободе самоуправления – за исключением нескольких отдельных личностей, которые не имеют серьезного представительства.
Выводы
Подводя итоги: экстремальные сценарии, такие как радикализация постпутинского режима, или то, что преемник Путина станет проводить тот же жесткий курс до бесконечности, и развал России – каждый из них представляется необоснованным и маловероятным. Ни политических ресурсов, ни широкой поддержки нет в достаточном количестве, чтобы их воплотить.
Быстрая и успешная демократизация России тоже не представляется реалистичной: постпутинские элиты, вероятно, захотят сохранять существующий жесткий контроль в стиле Центральной Азии, где общество слишком слабо и слишком запугано для того, чтобы выступать открыто (и даже для того, чтобы понимать, чего оно собственно хочет). Но им будет очень нелегко и не хватит ресурсов продолжать сегодняшний курс Путина, ведущий в конечном счете к самоистощению. Как только они начнут менять курс, реально ожидать недовольства общества и требований все более значительных политических изменений.
В этом отношении представляется, что наиболее полезными примерами для сравнения будут Румыния после Чаушеску и Южной Кореи после Чона. Примеры Ирана и Северной Кореи, о которых часто вспоминают, скорее всего не так существенны, по двум причинам:
- Иран и Северная Корея являются экстремально репрессивными режимами, на уровне, которого Россия не знала со времен Сталина. В самом деле, Северная Корея была основана в 1945 году сталинскими генералами и остается единственным все еще живым динозавром из сталинистского парка юрского периода. Россия очень отличается от этой страны. Иранский режим постоянно сталкивается с усиливающимися массовыми протестами, которые с каждым годом все труднее удерживать под контролем, и по мере того как слабеет Россия и слабеет ее помощь Ирану в качестве ключевого союзника, ему будет все сложнее поддерживать свой режим. А это означает, что мы еще не знаем, чем закончится иранская история.
- Иран и Северная Корея всегда были относительно бедными странами, никогда в их истории не было такого серьезного дауншифтинга, как тот, который Россия проходит прямо сейчас из-за санкций и ухода западного бизнеса. В этом отношении наиболее релевантный пример на международной арене – деспотический режим, который ломается под давлением санкций – это не Иран и не Северная Корея, а, скорее, Южная Африка эпохи апартеида, где экономический эффект санкций был скромнее, чем результаты мер, предпринятых против России, но международная изоляция имела очень сильное негативное воздействие на белое меньшинство, что привело к ускорению перемен (см., например, Sanctions on South Africa: What Did They Do?, Philip Levy, Yale University, 1999).
В целом еще одна попытка демократических перемен, которая может последовать за несколькими годами переходного постпутинского авторитарного подвешенного состояния, представляется наиболее вероятным сценарием эволюции России. Но очень важно при этом, чтобы демократический Запад выучил уроки прошлых ошибок и поддержал следующую попытку России провести демократические реформы, вместо того чтобы относиться к ним с высока и пренебрежительно. Игнорирование и изоляция усилят только самые экстремистские империалистические движения и демотивируют тех, кто хочет демократических реформ – а в результате Россия останется империалистической силой тьмы. Свободный мир просто не может позволить, чтобы это произошло.
Перевод с английского: Любовь Гурова
Dieses Paper ist im Rahmen des vom Auswärtigen Amt geförderten Projekts „Russland und der Westen“: Europäische Nachkriegsordnung und die Zukunft der Beziehungen zu Russland“ erschienen. Sein Inhalt gibt die persönliche Meinung des Autors wieder.
